"Моя пьеса начинается с того, что актер, спустившись в зал,
душит критика и по черной книжечке зачитывает все зане-
сенные в нее унижения. Затем окатывает зрителей блевоти-
ной. После чего выходит и пускает себе пулю в лоб."

Из рабочего дневника Ингмара Бергмана, 19 июля 1964 года

                    *                    * 
                               *

Высушив кровь свою в пылу сердца,
до консистенции мысли ее разведя потом
вожделения, экстракт этот пронзить нервом
зрительным и свечой пречистой возжечь над ночью,
столь обмельчавшей в июне, что вброд
ее перейти мне достанет тела
собственного и на берегу в хоровод
замкнув цепь дурную жизни, объять Целое.

                    *                    * 
                               *

Зеркала отворачиваются от меня-
отражаюсь в непроницаемых их спинах
или же полирую свою ладонь,
красного дерева, лунным шаром-
от трения взрывоопасным исхожу паром
и напрасно, потому, как надежно прячет огонь
в закрепленных октябрьским солнцем винах
от детей опять беременная Земля.

                    *                    * 
                               *

Абстинентною дрожью вскрываю склеп детства,
раз уж возраст забыл свой, и, не чувствуя текста
в бездонных зрачках, обнажаю крест
твоего поцелуя - сдыхаю вместо
Христа на нем - за мгновение веса.

                    *                    * 
                               *

Голубем, возвратившим искру домой,
вам, перемаргивающим финал-
темноту - в неосознанный дубль второй
и значит, поводом к зеркалам,
в свои плоские омуты,
за комнатой комнату,

уловившим весь дом, одним, расколотым,
мучительно догорающего меня приняв
-погасив, не помню, зачем уж, дан.
Их да-воспротивиться, оголенною
жилою, пыли, что надежнее покрывала
черного скрыла от вас Любовь.

                    *                    * 
                               *

Растянутым нитевидным пульсом возращен домой,
а там уже горят телефоны и почти весна.
Заложник обелечивания, реализовав наконец собой
счастливое сочетание, от возбуждения вне себя,
на крышу взойдя - надоить ветерка

из несохнущих с прошлой осени парусов,
в прохудившуюся от времени чашу часов
наследственных, заблуживаюсь в чаще мачт,
задирающих солнце, как его не прячь
за обшлага кучевых облаков.

                    *                    * 
                               *

Согласен с сумерками этой комнаты мой ритм,
с мебелью, которая уже ничего не стоит, но еще стоит
на глубине дыхания - с ее копыт
прах времени, просеиваясь сквозь строй книг,
смешивается со шрифтом и становится для моих ланит
гримом - так прячусь: ведь недаром от глаз сокрыт
под гербом в верхнем ящике цвет первый - вид
снизу нанесенных извне обид.

                    *                    * 
                               *

Боль мелкую вымакивать маком,
глубокую же проницать током
судьбы своей, уравновешивая тем вакуум,
упорно посасывающий тепло из окон,
чем не заклеивай их, ибо стал раком
ко Вселенной дом мой, поперек ока
которой он - весен двадцать пять, с гаком,
и не сомкнуть ей створок уже никогда толком.

                    *                    * 
                               *

Комната двигалась в ритме дождя,
когда я в ней проснулся, в его строгих
тонах.Почему же только меня
пригласила, даже и не взглянув на многих
иных, дожидавшихся со мной в сенях,
как небесного благословения, ее зова?
И спросонья увязающими в тенях
глазищами вытанцовываю черты узора-
пароль охраняющего выход ковра,
за которым порыкивает пьяный город.

                    *                    * 
                               *

На перекрестках торгуют различными
болезнями, смертельными в основном,
перед которыми выбором утомлен,
я окапываюсь в асфальте и тянусь к вымени
придорожному полным сплетенных слов
ртом, но лишь открываю его - и они живые,
как никогда, выползают и путают корову,
да так, что молоко у нее в сосцах стынет.
- Предстоит, знать, опять СВОЮ кровь отворять
звонкой от августовской стужи, кривой
линзой заточенной под глаз слезы,
набухаться и сердце, теперь уже лишнее, сдать
последней молнии ночной грозы.

                    *                    * 
                               *

Подотчетный мне конденсат дыханий,
вяжущий лезвия, тяжел, но сладок
на вкус, чем привлекает падких
до подобных угощений горе-гурманов,
подолгу искупающих такой искус,
под впечатлением идеальных
зубов и незамалчивающих их щедрых уст,
случающийся не впервые уже и как раз
на частоте моих смутных глаз*

                    *                    * 
                               *

Съели петляющего, словно он причина
разрушения наста, по кругу мили
из остывающего сердца пили,
и за это изгоняемы за все двери были,
на весь дом кашляя от скорби... пылью.

                    *                    * 
                               *

Двенадцать парсеков сегодня не больше
дюжины неверных шагов по пашне
с дороги заплаканной - навстречу солнцу
тузу, распинающему на своей масти,
танцую Рождение, пьяный Joker.

                    *                    * 
                               *

Полет на серебряных нитях
в Страну Восходящего Звука,
Над пропастями молчаний,
воздевающих горе руки
и ломающих слабым крылья;
меня пропустили - скозь бурю,
за горизонт событий - спать, в материнский улей.

                    *                    * 
                               *

Бабочка, как средство передвижения,
по аэродинамике благоговения,
практически невозможна, а я-то тупо
свинцовый, оседлал ее атласный круп
некогда обоюдоострых губ
мозольными трупами - так ведь на кону
вся кровь моя красная, что в вину
не вину вменяемо, а весне
отворившей горлышко мне в маю,
серебряным штопором своей косы,
под ветку яблони-в-молоке
заплетенной палочками зрелой луны

                    *                    * 
                               *

Мне одиноким быть несложно,
в смысле возможностей, и груз
этот бывает так возложен
на горб, что сманивает музу
какую-нибудь танцевать
на нем, -боса, в такую стужу
она -я чувствую печати
её подошв живых, по-южному
в лучах царапин, что тоже кстати.

                    *                    * 
                               *

О, несказанный магистр тишины,
ты - облако раскидистое над бездной!
я же выверенный до микрона стыд
на стылом утреннике железа,
отпрыск всеобъемлющей тошноты.
Относительность скрепившего меня ручья,
обнаженная первым же засушливым летом,
отдает фиолетовым, почти черным, цветом,
что используют представители паучья

свои охотничьи, клинок свечи
притянуть дабы в оные за лучи,

между пыльными шторами двух последних лет,
затемнивших Комнату - родных вещей
предвечное пастбище;морок ключей
давно утерянных, все мошну томит.

                    *                    * 
                               *

Профессия Будды - Камень На Дне Слезы,
а на щеках высечено "В ресницах оставь надежду",
так может, покровы с лица, в предчувствии дремоты,
совлекая, попотчевать красным лезвия
морщин ранних, взыскующих полноты
взгляда, продушенного всех масс между,
исполняющих приём обязанности пустоты.

                    *                    * 
                               *

Мозг, намагниченный первой звездой,
в узорах, ею начертанных, словно морозом,
сочетаний столь жалких по отдельности слов,
все выше возносится над сломанной розой
сразу же приметивших мой полый мир ветров.

                    *                    * 
                               *

По-своему достроит этот равнобедренный день
тот , кто встанет на ноги, для того только, чтобы переступить меня,
ибо неправильно сросся я после смерти, а тень,
суженная моя, в браке раздавшись, тьма-
вдовствует нынче, но если бы не иссякла
слюна у меня, разве узнали бы вы вкус
брызг солнечной крови на собственных родимых пятнах,
открытых по аналогии с тем, которое у меня в паху
согласуется с настроением, соответствуя не лишь формально
ему, но в искусстве мимикрии однажды достигнув крайне
высоких показателей, бабочкой сорвалось в мае
прошлого года и вынужденно лишь в сентябре,
крыльями, в несвоевременном сентябре
инея, помахав на огонь прощально,
мягко опустилась на имя мне,
не оставшееся ни для кого, кроме меня, тайной.

                    *                    * 
                               *

Снег - времени сладкая вата
на плечи мне лег и умер,
пока я молчал за кадром
о серебре, и не всуе,
а как над огнем свято,
послышавшемся как стакатто
поступи Весны юной.

                    *                    * 
                               *

Остренького копытца
на илистом берегу
след, полон хмельной водицы,
но ни мимо пройти, ни напиться
из него пока не могу:
ведь для того отразиться
придется, а я берегу
образы свои - укрыться
дабы чем было в пургу,
незнаемым обликом слиться
с деревьями, на бегу
представляющими лес в  лицах.

                    *                    * 
                               *

Кажешься себе таким маленьким
на незнакомой дороге,
а самосвалы груженые
по самые борта все мимо,
не забрызгав и даже вонью не обдав
не обдав, но остаться чистым
впадлу и растешь с болью,
то вкривь, а то и вкось-до выстрела
из под колеса, да в голову
гранулой гравия. Кровью
запивая его своей, быстро
пьянеешь и у изголовья
задремываешь под шерох мыслей
сумеречных над солью.

                    *                    * 
                               *

Сколь полон собой! Не пролив, доношусь
на четвертушке лица, в глазах,
до океана и иду
по нему, аки по суху, не тая
ночи за душой, раз уж звезда
путеводная остается на берегу,
размытым отражением на его холмах
покачиваться, да и не нужна она,
коль беспутен по беспределу я.

                    *                    * 
                               *

Огненное двоеточие на изгибе туннеля
-взгляда дуплет, на цепь шагов
посаженный обещанием достижения цели
пу-те-шес-тви-я, длительностью в пять слогов.

                    *                    * 
                               *

В горле паутина, а меч украден;
но в пути уже, невидим и беспощаден,
слюны желания пробный камень,
которого не догнать - эдак станут
созвездием его Гончие Псы, но я-то ямой
свой текст уж закончу тогда - куси,
пока не сошел, а ведом часами,
исполненными из золота палой листвы:
даром что идут глубоко в груди,
- их ритм принят каждым нервом окраин.

                    *                    * 
                               *

Трепещешь, молишся в своем снежном храме,
кланяешься солнцу в его луне,
слишком рьяному днем, и вдруг, четной гранью
ахроничную бабочку на алтаре
ощутив, ловишь Книгой ее хрупкое знание,
что в столь акустическом январе
меня будит и, спросонья, в мерзлой коре,
я мечусь меж крестов тем обдирая
об их ветви стальные, но о серебре,
как о прошлом нашем шепотом напомнив себе,
меня приняли и на ледяной волне
ржавых спин доставили на нейтральную
глину, где возвращающихся цветами
пластмассовыми или фруктами из папье-маше
убивают еще раз, хоть и фигурально,
но не менее больно и если бы не букет
неких черт, то завял бы нахрен буквально;
а так с их хозяйкой, да мимо всех,
укуриваемся подснежниками, ловим сани
и тени разбрызгивая волосами
бесцельно скользим по стеклянной земле,
улыбками дерзкие являя зубы,
А для этого нам возводится зимний лес
на фоне обморозившихся небес,
со звездой в крови, принятой от простуды.

В фоне страницы звучит фрагмент песни группы "Босяки" =Дева Глубина=.